rockmusic.narod.ru

          (отрывки из книги)
          23 И увидела ослица Ангела Господня, стоящего на дорогес обнаженным мечем в руке, и своротила ослица с дороги, и пошла на поле;а Валаам стал бить ослицу, чтобы возвратить ее на дорогу.
          24 И стал Ангел Господень на узкой дороге, между виноградниками,где с одной стороны стена и с другой стороны стена.
          25 Ослица, увидев Ангела Господня, прижалась к стене,и прижала ногу Валаамову к стене; и он опять стал бить ее.
          26 Ангел Господень опять перешел, и стал в тесном месте,где некуда своротить, ни налево, ни направо.
          27 Ослица, увидев Ангела Господня, легла под Валаамом.И воспылал гнев Валаама, и стал он бить ослицу палкою.
          28 И отверз Господь уста ослицы, и она сказала Валааму:что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?
          29 Валаам сказал ослице: за то, что ты поругалась надомною; если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя.
          30 Ослица же сказала Валламу: не я ли твоя ослица,на которой ты ездил сначала до сего дня? имела ли я привычку так поступатьс тобою? Он сказал: нет.
          31 И открыл Господь глаза Валааму, и увидел он АнгелаГосподня, стоящего на дороге с обнаженным мечем в руке, и преклонился,и пал на лице свое.

          Инфернально-спокойный Ник Кейв немного не вяжется с прославившимися соотечественниками душевной холодностью собственного творчества, но при этом обладает чисто австралийской уникальностью - его искусство по наполнению своему не британское и тем более не американское, поэтому катит "и тем, и этим". Его низкий баритон и печально-пронзительная интеллектуальность держат на расстоянии (то ли от страха, то ли просто впереди пропасть), но позволяют чувствовать себя причастными к процессу и даже сопоставлять свои страдания с ужасами, выпадающими на долю несчастных героев и героинь кейвовской лирики. К тому же, Кейв всегда был превосходным рассказчиком. Его песни в массе своей эпичны и сюжетны, за их менестрельски-прохладным разворачиванием следишь, подрагивая сердцем и перебирая в голове детские ужасы. Неудивительно, что пока единственный роман Кейва "And The Ass Saw An Angel", недавно наконец-то переведенный на русский язык ("И ослица увидела ангела") - это не банальная попытка уставшего от музыки рокера попробовать себя в той сфере, где его никто не ждал, не унылая биографическая мифология, а полноценное произведение - шокирующее, окровавленное, грязное и прекрасное, как царапины на облаках. Хотя один мой знакомый интеллектуал, описывая книгу некоему непонятливому товарищу, кратко охарактеризовал основные сюжетные линии следующим образом: "Ну, дык... книга про одного немого урода, который жил в грязи всякой и поэтому думал, что он ангел, и поэтому он изнасиловал одну малолетку, и она от него родила Иисуса Христа"... Моя мама же благоговейно сказала, что книга очень похожа на "Собор парижской Богоматери". Так или иначе, религии и сопутствующих гадостей там много.
          Отчетливую демоническую религиозность в душе Кейва очень легко вычленить и объяснить. Об этом человеке уже много писалось и говорилось, поэтому нет смысла долго и внятно копаться в мусорных кучах его богатой объедками биографии. Ничего нового мы не откроем, но пробежаться лишний раз по памятным местам еще никому не мешало.

          ПРОЛОГ

          Три грязных брата из вороньего племени кружатся, клювк хвосту, образуя кольцо в небе в синяках и мозолях, делая быстрые темныекруги в густых клубах дыма.
          Глаз долины так долго был безоблачно-голубым, но теперь,слава Богу, начинает греметь. С места, где я лежу, тучи выглядят как доисторическиечудища, безликие бестии. Все они, как и эта, надо мной, клубятся, рождаютсяи умирают.
          А птицы - они все летают, все кружат, только теперь всеближе - ближе - гораздо ближе ко мне.
          Проклятые вороны - это птицы смерти. Всю мою жизнь ониследили за мной. И вот теперь я сам могу ее увидеть. Если закачу глаза.
          Мне кажется, что я откуда-то уже знаю, как засыпают вэтой мягкой, теплой жиже. Вот только внутри меня бьется другой пульс. Другой.
          Я, всасанный деснами этой беззубой могилы, двигаюсь ужев ее горле, в этой топи, в этом брюхе, и все еще боюсь замочить свои ладони-убийцы.Два ворона - нахальная пара - нацелились на мои глаза; клубастый дым вьетсяи издыхает; они кружатся и ждут, и видят, что уже смеркается, а я на тричетверти скрылся под поверхностью и медленно падаю все глубже, все дальше.
          Туда, вниз! Там маленькая долина!
          Земля поднимает и раздвигает свои подагрические колени,и посередине открывается складка. Мы летим над осыпающимся откосом, гдедеревья, пробиваясь через толстую подушку дикого винограда, растут на дрожащихподпорках. Некоторые согнулись к середине долины под опасным углом, обнаживбеспомощные корни, выступающие из каменистой почвы. Меж ветвей тесным итяжким бременем висят лианы; паутина винограда связала все между собойи приковала к земле.
          Мы прямым вороньим курсом, с юга на север, летим вдольдолины над ее главной дорогой, что вьется по плоскому животу земли. Отсюда,сверху, она выглядит как рулетка. За нами остался первый из многих сотенакров колышущегося тростника.
          Сегодня первая ночь сезонного "выжигания", котороев Долине Укулоре считается важным событием, традиционным праздником, когдажители местечка выходят на поля и смотрят, как очищает высокий тростникот бесполезных листьев, от "мусора". Однако эта ночь кажетсяудивительно спокойной на раскинувшихся под нами полях. Мокрые мешки и палкипротив змей беззаботно брошены, легкий ветер тихо уносит искры и серыйпепел.
          В миле от местечка, у подножия восточного склона долины,стоит разрушенный сахарный завод. Мы слышим посапывание паровых двигателей.Вагонетки - одни пустые, другие частично загруженные - стоят без движенияна рельсах.
          Летим дальше, уже над самым местечком, где сгустилисьзаржавленные волнистые крыши, и видим площадь развлечений, огромную доминусуда и Площадь Памяти. Внизу, посреди Площади, возведенный в самом сердцедолины, мраморный мавзолей с реликвиями пророка трещит и рассыпается подударами трех бешено бьющих молотов.
          Группа одетых в черное плакальщиков, главным образом женщин,наблюдает за сносом монумента. Смотрите, как они кричат и скрипят зубами!Взгляните на большого мраморного ангела, на его лицо, изображающее райскийпокой, на высоко поднятые плечи и руку, держащую позолоченный серп. Что,его тоже снесут?
          И дальше, над толпой, над бурлящим сердцем местечка, надплощадью, где женщины ревут как над покойником, раня пальцы, рвя на себеволосы и вызывая сочувствие. Посмотрите, как рассыпаются вдруг по улицамвзмахи рук, как раздирают граждане власяницы своих одежд в приступах радостии спазмах печали.
          Отсюда, с высоты, они выглядят сидящими птицами.
          Делаем круг над этими скорбными фигурами и летим дальше- над побежденным городом, над скопищами прицепов, в которых живут работники,срезающие тростник, зависимые от ритма жатвы. Сейчас, несмотря на позднеевремя, здесь находятся только их жены и испуганные дети. Стоят возле окон,а следы их дыхания появляются на стеклах и исчезают. Прислушиваются к рокотунаправляющихся на север машин своих мужчин; тот постепенно сникает в свистеи треске с полей.
          Так летим дальше, а может, братья, вы устали?
          Двигаемся вдоль Главной Дороги до того места, где тростникобрывается голым проволочным ограждением; четыре мили от города, две досеверного края долины. Видим здесь грузовики, пикапы и джипы, которые поднимаюттучи красной пыли, съезжая с Главной Дороги в сторону просмоленных, сбитыхиз бочарных клепок хат. Здесь живут отбросы, бродяги, "мусор с гор".
          Одинокая халупа на куче хлама все горит и горит, бухаяпурпурным дымом в неспокойное небо.
          Хоть мы и устали от полета, пролетим еще чуть дальше.
          За пылающим оставом грунт становится более влажным, болотистым,а на купинах появляется растительность - высокие деревья, рожденные подгнетом и выросшие из пырея и волчьих ягод, несущие на своих плечах балдахиниз дикой лозы.
          Здесь мы круто пикируем, потому что здесь начинаются топи.
          Когда пролетаем над балдахином, видим внизу ряд мигающихфонариков, двигающийся к середине круга и создающих тонкую линейку света.
          Здесь, отвоевавшая самую середину топей круглая, как тарелка,есть поляна. А в центре ее, как круг внутри круга, - низина с горячей грязью,черной и испускающей пар, достаточно большая, чтобы заглотнуть корову.Когда мы пролетаем мимо, то видим хмурый отблеск оттуда. Так давайте задержимся!Сделаем кружок! Посмотрите, кто лежит на поверхности болота, сжавшись какноворожденный. Посмотрите, как кожа обтянула его кости, как выступают ребракаждый раз, когда он втягивает воздух. Присмотритесь, что он почти совсемголый. И какой неподвижный.
          Но эти глаза!
          Ходят в глазницах и вылавливают нас, как рыбу. Замерзаеми кружим.

          I

          Вообще говоря, это его брат был тем, кто разорвал плодныйпузырь в день их рождения, и, словно этот единственный факт должен былраз и навсегда установить пассивный стандарт для его будущей жизни, Эвхрид,тогда еще безымянный, схватил своего брата за пятку и выплыл на свет самымчто ни на есть непрошенным гостем.
          Полуденное солнце крутилось на небе как расплавленнаяшаровая молния и толклось в жестяную крышу хаты и в просмоленные доскистен. Внутри сидел за столом Папа, окруженный своими умозрительными устройствамииз пружин и железа, потея в разлитом мареве, смазывал мышеловки и пытался,кстати зря, не обращать внимания на пьяный бред жены, которая лежала развалившисьна заднем сиденье старого полусгоревшего "Шевроле" и ужасающевыла. Этот автомобиль, гордость свалки, стоял на кирпичах позади хаты,словно панцирь, стыдливо брошенный неким гигантским скорпионом. Возлегаятам и извиваясь в родовых муках, пьяная женщина верещала по причине чуда,которое выворачивало и вздувало ее лоно. Поминутно она присасывалась кбутылке со своим "Чистым Иисусом", делала несколько глотков,раскачивала "Шевроле" на подпорках, орала и ревела, ревела иорала: "Папа-а! Па-а-па-а-а!" Когда она услышала, что двери избыоткрылись, а потом закрылись, простилась с полуденным солнцем и потеряласознание.
          "Слишком налакалась, чтобы тужиться", - позднеескажет Папа Эвхриду.
          Высвободив бутылку из ее грязных рук (даже без сознания,она держала ее мертвой хваткой), он осторожно разбил стекло о ржавый заднийбампер.
          С интуицией в качестве акушерки и стеклянной "розочкой"вместо скальпеля Папа разложил свою беременную жену и полил ее интимныечасти спиртом из картофельных очистков. С его уст слетали смачные выражения,жужжали летние оводы, солнце висело на безоблачном небе, раздавался дьявольскийтреск и вытекали воды, и вот на свет выкарабкались два обмусоленных калачика.
          "Боже! Двойня!", - крикнул Папа. Но один вскореумер.
          Два ящика для фруктов, выложенные газетами, поместилисьрядом на столе. Мыше- и прочего-зверья-ловки подвинулись и развесилисьна стенах.
          Две картонки, и в каждой ребенок. Папа заглянул внутрь.
          Оба голыша лежали тихо и совсем спокойно, широко раскрытымибессмысленными глазами осматривая все вокруг. Папа вытащил изгрызенныйостаток карандашика из кармана штанов, жмурясь, наклонился над малыми инаписал на кроватке первородного "нр. 1", потом, послюнив кончик,"нр. 2" на той, где лежал Эвхрид. Затем выпрямился и внимательнопоглядел сначала на одного, потом на другого, и оба с обоюдной радостьювернули ему эти взгляды.
          У них были потрясающие миндалевидные глаза со слегка припухшимипочти без ресниц веками; голубые, но настолько светлые, что почти розовые;внимательные, живые, не знающие ни минуты отдыха - они все время умудрялиськрутиться, эти удивительные, беспокойные глаза, крутиться и дрожать в своихбезбровых глазницах.
          Маленький Эвхрид коротко и пискливо кашлянул. Его крошечныйрозовый язычок высунулся на нижнюю губу и спрятался обратно. И тогда, какбы распознав в несмелом кашле Эвхрида некий долгожданный сигнал, бравыйпервородный малыш закрыл глаза и впал в дремку, от которой уже никогдане проснулся. "Прощай, брат", - подумал, когда он тихо отходил.И целую минуту мне казалось, что я тоже канаю - так ох...тельно холоднабыла его смерть.
          До меня дошло разлетающееся в ночной тишине хриплое вытьеее сучьего высочества, моей матери, Мамы, выкрикивающей каркающим голосомпаскудные ругательства, колотящей в крышу "Шевроле" и верещящей:"Де, бля, мая будылка!"
          "И-игде мая буды-ылка!"
          Папа завязал две тонкие веревочки, как два ограничителянад моими грудкой и лодыжками, тем самым не давая мне высунуться из ящика-- моей кроватки. Но, движимый нарастающим желанием посмотреть, как таммой брат, который стартовал в Вечность, я попробовал поднять голову в надежде,что хоть мельком смогу его увидеть.
          Нас выбросили в Жизнь без предупреждения, выкинули, какбалласт, из пропитанного самогоном маточного желе -- из гнездышка, гдемы могли бы плавать бесконечно! -- и теперь, когда то место опустело, когдая еще трясся в послеродовом шоке, мое представление о великой Тайне (жизнии смерти) было, как вы правильно думаете, до безобразия наивным. Откудаже мне, б..., было знать, насколько пиздецки смертельной является Смерть?
          Но я боролся и вытягивал шею, а мои ограничители не пускалименя -- не-а, ни на чуть-чуть, и в конце концов я бросил эту затею. Уставший,с бьющимся сердцем, я лежал неподвижно и думал о своем святом братишке,лежащем в коробке рядом, и решал для себя, как же это он, его мать, собираетсяпопасть на Небо, ежели ему удалось сбросить свои земные оковы была вполовинулегче, чем мне свои веревочные.
          Однако мне удалось высвободить одну ручку во время тойогромной и напрасной, но все же победной борьбы, и пальчиком-червячкомя простучал сообщение, пользуясь тем кодом, который мы с братом придумали,дрейфуя среди маточного хаоса.
          Не--Забудь--О--Своем--Брате-Прием.
          Но брат не отвечал. Я простучал то же еще раз, добавивв конце "пожалуйста", но он все молчал. Ладно. Не разочарованныйэтим, я стал рассказывать ему, что такое Жизнь, и все допытывался, одарилали его Смерть какими-нибудь особыми способностями. Мои сигналы стали назойливымии беспорядочными. Напрасный стук разносился пусто и одиноко, безответноповисая над моим ящиком.
          Жизнь--Ужасна--Это--Ад--Ты--Умеешь--Летать--Ад--Ад-Помогите.
          Наконец я успокоился и стертым и отекшим пальцем простучалв стену ящика последнее сообщение.
          Настала ночь -- я тогда еще не знал, что это ночь. Когдая, покинутый, опутанный сбруей, лежал и с нарастающим беспокойством наблюдал,как бешеный дневной свет попадает в расфокус и меркнет, а все вокруг наполняетсястранной музыкой темноты -- уханьем, непрерывным писком, звуками погоникакой-то живности и вытьем, от которого стыла кровь в жилах, -- я думал,что это конец света.
          Пришел день Страшного Суда, а все, что я мог сделать,это неподвижно лежать в ящике -- ну и лежал, жутко боялся, что за мнойпридут мертвые из страны теней, и ждал Труб Иерихонских, молоний, гласов,грому, трясения земли и граду великого.
          Медленно мир вокруг меня начал покрываться саваном страхаи черной тени, а когда я не видел уже ничего, кроме наичернейшего мрака,то услышал зловещие шаги, тяжелые и неровные, -- кто-то прошел через крыльцои остановился перед дверями.
          Я скулил от страха в своем ящике.
          Отвратительный скрип разболтанных дверных петель, царапаньезасова, громкое "Еб... двери", взрыв белого света, щелк-тресьзамка, протяжная отрыжка -- и моя мать втащилась на ощупь в комнату, тяжелопротопала мимо и скрылась из поля моего зрения.
          Прямо над моей кроваткой висела прицепленная к потолкуголая лампочка. Светила горячо, бесстыдно и гипнотически, а я лежал наспине и с нарастающим раздражением смотрел, как все больше и больше ночноймошкары собирается вокруг гудящего пузыря. Я беспомощно наблюдал, как ежеминутнокакой-нибудь перегревшийся мотылек, муха или комар сталкивается со смертоноснойлампочкой, до пепла сжигая себе крылышки и волосатые конечности. В концеконцов насекомое с писком падало прямо ко мне в ящик. Падая штопором, покалеченныемошки засоряли мою кроватку и дохли в страшных муках. На моих глазах разыгрывалисьполные крика, трагические сцены агонии; лишенные жизни насекомые превращалисьв холодные как камень трупы.
          В нем не было ни частицы Жизни. Только Смерть.
          Потом пришел день. Крикливое солнце разоралось воплямимаслянистого света над восточным краем долины, будя всех своим погожимревом.
          На небе верещали и каркали два ворона. Где-то в горахвыла дикая собака. Я слышал писк голодных цыплят. Где-то рядом отчаяннорычал мул. Идиотски заливался жаворонок. Усердно жужжали пчелы.
          Целый мир вокруг меня требовал внимания.
          Из центра долины звонил колокол. В тростнике хохоталажаба. Жужжала муха. Трубил клаксон, когда машина переезжала Главную Дорогу.
          Целый мир вокруг меня требовал внимания. Было то время,когда каждым цыпленком, птенчиком, котенком, ягненком, поросенком и младенцемкто-то занимался.
          Мне тоже был нужен кто-то, кто бы мной занялся. Мне нужнабыла еда. Мое тело хотело подпитки. Сколько пришлось бы ждать? Знаете,может? Я вам не сказал, что на самом деле черт знает как проголодался?
          Я проанализировал предложение съесть несколько печеныхнасекомых, что лежали на моем животике... М-м, пожалуй, нет...
          Скорее я решил устроить маленькую авантюру -- привлечьвнимание моих опекунов, используя метод всех голодных и позабытых детей.Я набрал воздуха в легкие и начал выть, выть и верещать, выкрикивая такиевещи, как "Дайте поесть!", "Еды!", "Сиську!",все время качаясь и бултыхаясь, невзирая на связывающие меня веревки, такздорово повешенные моим Папой -- настоящим мастером ловушек, так что каждоемое движение и удар младенческого тельца приводили к медленному затягиваниюузлов, все больше ограничивающих свободу движений; через минуту моя маленькаяавантюра свелась лишь к напружиниванию ягодиц, бросанию суровых взглядов,вывешиванию языка и, разумеется, отпусканию разных словечек -- ох, какот них крутился мой язычок! Ух, как они слетали у меня с губ -- прекрасные,ох...тельные слова, вырванные из самой серединки моего животика. "Дайтепоесть!", "Что мне, б..., с голоду помирать?", "Дайте,на х..., жрать!" И знаете, что произошло? Из всех моих криков и рыков,из вытья и верещания, из налитых кровью глаз, ругательств, е... авантюрыи возбуждения -- из всего этого, знаете, что вышло?
          Я не извлек из себя даже писка -- ни единого звука недонеслось из моего ящика, из моей кроватки.
          Я не извлек из себя даже писка.
          Меня испугало это открытие. Чувствовал себя обманутым.Проведенным на мякине.
          Одиноким.
          Свободной рукой я начал рвать газету, которой был выстланмой ящик. Делал из нее шарики, сосал, чтобы размякли в кашицу, и глотал.
          Успокоив голод таким скромным ужином, я глубоко зевнули снова вернулся мыслями к брату, который лежал в ящике рядом. Еще раззевнув, на этот раз шире, я закрыл глаза и, отплывая в сон, подумал, такимли немым, как я родился мой брат.
          "Пожалуй, я никогда не узнаю об этом точно,"-- помню, как думал, пока сон вился где-то рядом. "Пожалуй, я никогдане узнаю об этом".
          Мне снилось, что мы вместе с братом на Небесах отдыхаемна теплых хлопковых облаках. Он ударил по струнам своей золотой арфы, ина меня пролился дождь серебристых звуков. Мы смеялись. Мой брат пересталиграть и вознесся в высь. Его крылья были черными и жилистыми, по ним стекалагустая слизь. Он почесал свою волосатую ногу и возложил арфу, которая превратиласьтеперь в корону, себе на голову. Я попробовал взлететь, но у меня еще небыло крыльев, только два белых безволосых дрожащих кокона беспомощно свисалисо спины. Брат показывал на меня пальцем и кричал :"Пират!! Оставьменя!! Оставь меня!! Оставь меня-я-я-я!!" Я увидел, что небо покраснелои стало густым, как суп. Я медленно отплывал и кувыркался на его поверхности,и до меня все время доносилось эхо двойного удара "Бум-бум... Бум-бум...Бум-бум... Бум-бум...", словно билось сердце.
          Я проснулся.
          Отец наклонился надо мной, словно колодезный журавль.Ясные глазки бегали на его сером лице.
          Папа уселся с миской и буханкой хлеба в руках.
          Я съел немного хлеба, моченного в молоке -- было теплои сладко.
          Пальцы Папы воняли смолой или смазкой.
          Когда я наелся, то закрыл рот и отвернулся. Мне был невыносимэтот дразнящий химический запах.
          Папа встал.
          Табуреткой ему служил перевернутый ящик для фруктов!
          Я искал брата. Его не было! И его ящика тоже! Рядом сомной, на его месте лежал металлический капкан, покрытый черной смазкой.Ощеренная пасть! Натянутая пружина! Жаждущие крови зубья!
          Я отвернулся, мой разум начинал кровоточить.
          Папа пошел к двери. На его левом плече лежала лопата сдлинным черенком. Тогда я в первый раз увидел его седую лысеющую макушкуи ветвистый шрам. Не хватало уха.
          В руках он держал коробку от обуви, перевязанную веревкой.На крышке было написано "нр. 1".

          VI

          Несколько слов о предках Эвхрида. Его отец, Эздраш, родилсяв 1890-м на взгорьях Черной Цепи Мортонов, известной, но по большей частиеще не исследованной территории густо заросших долин и хребтов. Там огромныеголые скалы вырастают прямо со дна долин. Русла высохших потоков вьютсяу подножий холмов, темный и небезопасный подлесок -- удушающее кружевошиповника между отдельными высокими деревьями -- покрывает возвышенности.
          Дикая, угрожающая дорога тянется вблизи восточного краяэтого района. На грани столетий эта кривая тропка стала пользоваться дурнойславой по причине необъяснимого исчезновения двадцати с лишним путников,желавших перемахнуть через Цепь в поисках богатств, которые, по приметам,ожидали их на востоке.
          Следствие по делу исчезновения путников у Черной Цепи(определение "Мортонов" было официально добавлено к названиюв 1902-м), привело членов розыскной группы к знакомству, а затем уничтожениюнекоего Тода Мортона, прозванного ими Черным Мортоном. Умственно неполноценныйпрыщавый гигант Тод был изгнан из семейного клана после того, как в огороденашли мертвого фамильного пса, покрытого мухами и следами человеческихзубов, к тому же с отгрызенной задней лапой. Тода, которого обнаружилилежащим в навозе и сосущим собачью лапу, семья выперла из долины Мортонов-- скитаться по оврагам и ущельям за пределами нагорья. Сумасшедший Голиаф,которого избегали даже родные, остался без дружеской компании, за исключением,пожалуй, своры демонов, которые шныряли в мрачных пропастях и протискивалисьмежду извилин его ошалевших, адских мозгов.
          Избрав себе логово возле кривой восточной дорожки, Тодиз удовольствия истязал одиноких путников, разделываясь с ними привычнымдля себя жутким, варварским способом.
          Его нашли в небольшой пещере недалеко от дороги, ставшейдомом для его огромных сапог и несметной тучи мух, ожиревшего от обедовиз человечины, сидящим на еще теплом распотрошенном желудке ребенка, обгладывающимсо звучным чавканьем лицо несчастного обезглавленного папы, чье тело сиделона приличной высоте над землей, воткнутое задницей на острый кол.
          Глядя наверх, на поисковую экспедицию, стоящую в лучахсолнца у входа в пещеру, огромный одинокий Тод, раскинув руки на фоне кровавогозрелища, закричал: "Братья, вы нашли меня! Вы пришли, чтобы забратьменя домой! Входите, посидите со мной!" Две горячие слезы скатилисьпо его щекам, он широко улыбнулся, обнажив сточенные до ужасных клиньевпозеленевшие зубы. Поисковая экспедиция приехала из Салема под началомшерифа Когбурна. Шериф Когбурн застрелил Тода Мортона на месте, как собаку.
          На дороге, бегущей вдоль восточной границы Черной ЦепиМортонов, лежит большая каменная плита, на которой написано белой краской:
          БЕРЕГИТЕСЬ! РАЙОН МЯСНИКА МОРТОНА
          О, утомленные дорогой Пилигримы,
          Сбросьте здесь свое бремя.
          Нет Потери страшнее той,
          Что ждет вас на этом кровавом пути.
          Жертва!
          Остерегайся старого черного Мортона.
          Мясника Тода!
          Тод Мортон был старшим из пятнадцати детей. За ним - Лютер.Потом Эр. Следом пришел Нан, названный так в честь отца, а после него,еще в том же году, родился Гад. Вскоре после него Эздраш. Затем появилисьна свет три девочки: Ли, Мэри Ли и Мэри. За ними Езекиль. Слепой Дэн. МаленькийФан, который умер в 3,5 года. Анэля, у которой в четырнадцать уже былотрое собственных детей. Следующим пришел Басо, а после него Бэн, которыйдолжен был вскоре умереть - болезненный ребенок, страдающий какой-то неизвестнойнаследственной болезнью и уже в 2 года уставший с нею бороться. Таким образом,Эздраш, отец Эвхрида, был шестым в толпе, которая тянулась, казалось, бесконечнымрядом орущих сопливых потомков. Эздраш сменил фамилию с Мортон на Эвкрукв 1925-м, когда спасался от безжалостных формирований, что терроризировалинагорье, завершая бесславную кампанию очистки Шерифа Когбурна.
          С ранних лет над Эздрашем тяготел фамильный рок кровосмесительства.Его генеалогическое древо было кривым и залатанным, как заросли шиповника,раздирающие холмы Цепи. Ослепляющие головные боли, кататония, апоплексия,столбняк и частые припадки бешенства были в порядке вещей. Действительноли тут были виноваты кровосмесительные союзы его предков, Эздраш не знал.
          Вопрос наследственности довлел над богобоязненным Эздрашем,который мог наизусть цитировать обширные отрывки из Святого Писания - Библиябыла единственной книжкой, которую мать держала в доме, а Эздраш был единственнымиз детворы, кого она с успехом научила читать. В любом случае, если дажеу Эздраша и была дурная кровь, то ее влияние осталось скрытым.
          Он не страдал теми предательскими болезнями, печать которыхлежала на его родне - проступая на их лицах, замедляя их речь, ломая ихпоходку. Эздраш, если серьезно, не был некрасивым мужчиной - его вид непопортили долгие безрассудные привычки предков.
          У него была сильная спина, прямые ноги и красивые темныеволосы. Его зубы, хотя и слишком крупные и чересчур редкие, были достаточнокрепкими, а глаза, голубые глаза, слегка бледноватые, с дичинкой, смотрелисовершенно осмысленно, за исключением припадков столбняка и судорог. Неморгал зенками, как Гад, не был слеп, как Дэн, не косил, как маленькаяАнэля.
          Сначала старая Мамаша Мортон правила всем. Двое старших,Лютер и Эр, все еще были под присмотром и носили воспитательные шрамы какнапоминание об этом. Мамаша правила родом милостиво, как Моисей, прохаживаясьв своих огромных сапожищах по крыльцу туда-сюда, держа в одной руке сплетенныйиз транспортерной ленты бич, горшочек красного перца - в другой; прохаживалась,порой останавливаясь, чтобы крикнуть в заросли "Лю-ю-тер!" или"Э-э-э-эр!" - сначала, потом наступал черед Яблочного Джека,дубальтовки и кровавой облавы в Цепи Мортонов.
          Доведенные до сумасшествия воздействием местного алкоголяи краденого бензина, вынюхиваемого из канистр, старшие братья, Лютер иЭр, были всего лишь парочкой сопливых придурков. У них болели зубы, ихгрызли оспа и цепень - паразит, который преследовал семью Мортонов аж досамого ее гнусного конца, они выли дуэтом как издыхающие псы. Бескрайнееотчаяние кидало их в струю дичайшего, паскуднейшего насилия, ища облегчения,они жестоко отрывались на тупых, слюнявых сестрах, насиловали их под дуломдубальтовки, одаривая ослоподобным потомством.
          За день до того как Шериф Мортон с двадцатью людьми окружиливесь клан Мортонов, Лютер и Эр поубивали друг друга в кулачном бою. В тотдень Эздраш выскользнул из дому, забрав мула, Библию, ружье Эра и полныйкарман патронов, словно кожей чуял, что до катастрофы рукой подать. Выдоивцелую кварту спирта из аппарата, он пробрался к высокому лесу и, с муломна поводу и ружьем на плече, спустился в долину.
          Был 1925 год.
          И Эздраш, сын Нана, спустился в долину, и туча повисланад долиной.
          И Эздраш не остался долго там, куда падали солнечные пятна,а пошел дальше, пока не вышел из тени. И шесть дней и шесть ночей ехалЭздраш, и было солнце по левой стороне его, и был он уверен, что отдаляетсяот дома. И густо заросшими были долины на пути его.
          И не знал Эздраш, куда приведет его это бегство.
          В первую ночь приложился Эздраш к бутылке изрядно, и впервыепочуял вкус безумия горского. Воистину. И перешел он русло речное, высохшееи полное каменьев.
          И не знал он, что это за река, и все еще держал ружьена левом плече своем, будто палицу черную.
          Местом отдыха избрал он скалу высокую гладкую и опорожнилбутылку до последней капли и смеясь выбросил ее и разбилась а эхо сталобуравить уши его и бичевать его ледяной розгой звука и увидел что камнибыли белы и что были черепами в свете месяца возносящегося за спиной егои блестящего на дуле черной палицы его возле холодного и дрожащего ухаи закружилась голова его от рычащих черепов белых и упал задом на камниа ухо его накрыл выстрел и пятно кровавое а палица его дымящаяся лежалана дне русла кровью сдобренного и встал Эздраш смеясь над своим ухом иупал на мула который увез его оттуда и осталось нагорье вышитым ниткоюиз капель крови.
          "Выпей это", -- сказала вдова.
          Эздраш проснулся и наполнил рот Чистым Иисусом.
          Его скрутила судорога, стало тошно, он перевесился с кроватии выпустил струю желчи прямо на утоптанный пол. Завис так -- телом наполовинув кровати, наполовину в воздухе, позволяя пульсирующей крови прилить кголове.
          Тупая боль ударила его в левое ухо. Он застонал, подтянулсяи упал на спину, с закрытыми глазами по спирали проваливаясь в бессознательнуютьму.
          "Пей".
          Эздраш еще раз глотнул Чистого Иисуса, рыгнул и сновавыплюнул желудок на землю.
          Он лежал на кровати вдовы по имени Джейн Ворона. В еедоме. В долине Укулоре. В предместье местечка Укулоре. Эздраш увидел ееи удивился.
          "У тебя отстрелено ухо. Твой мул охромел, -- сказалавдова. -- Я ждала 12 лет, но знала, что ты вернешься".
          Эздраш глубоко заснул, и ему снилось, что он стоит наносу большого ковчега в форме уха, и что послал он ворона через воду ажза горизонт, и что ворон вернулся на шестой день и принес в клюве чернуюпалицу ружья.
          Именно так Эздраш, отец Эвхрида, прибыл в долину Укулореи так познакомился с матерью Эвхрида и зажил там под терпким и дряблымкрылом своей женушки до самой смерти их обоих. Матери Эвхрида было почти30, когда мул Эздраша, пропитанный кровью своего лишенного уха и полумертвогогосподина, вошел на подворье перед просмоленной хатой из бочарных клепок.Хотя эту женщину не видели в городе со дня ее свадьбы в 1913-м, памятьо ней была все еще жива, так как она являлась объектом всеобщих насмешек.Тростниковые рабочие дали ей прозвище "Джейн Ворона". Это быластрочка из песенки, которую старый Ной, негр-цирюльник, распевал низкимголосом во время стрижки, бритья и уборки в своей маленькой цирюльне наГлавной улице.
          Репутация Джейн Крук была в Долине Укулоре позорной отсамого дня ее бракосочетания зимой 1913 года, ибо эта свадьба в историидолины была единственной свадьбой "от безысходности", то есть"по залету" со всеми мыслимыми последствиями. Стервой была ДжейнКрук, ведьмой от кончиков волос до самых пяток. Так же стервозно, по-сволочномувела она себя и тогда, когда в возрасте 17 лет, заливаясь слезами и гневнотопая ножкой, обвинила на редкость пустоголового тростникового олуха ЭккераАбелона в том, что он "использовал" ее, и дала понять, что втечение месяца они должны пожениться. Всю историю она провернула с полногосогласия ее несносной семейки, которая решилась даже на то, чтобы открытьимя прелюбодея и потом потребовать публичной присяги, что, мол, он не опозоритфамилию Крук, которую так ловко осквернил однажды.
          Перед Богом и дулом винчестера Эккер произнес слова священногобрака и завязал гордиев узел семейной жизни.
          Через две недели Эккер пересек долину и явился в дом новойсвоей семьи под предлогом одолжить ему знаменитую дубальтовку Старого Крука."Кошки плодятся быстрее, чем я их кончаю палками", -- простосказал Эккер. Тесть благосклонно похлопал нового родича по спине, и тот,отойдя на поле к югу и оттянув сразу оба курка, снес себе голову.
          Старый Крук догадался, чье тело лежит на поле, когда увиделрядом свой винчестер. Похороненный на кладбище на склоне Бедняцкого Нагорья-- гроб и крест, слава Богу, за счет Трудового Фонда, -- Эккер навсегдапокончил с семейными узами.
          И хотя он уже давно покоился в земле, никто из жителейне захотел взять на себя труд рассказать обо всем его жене.
          Джейн Ворона целыми днями стала сиживать на крыльце, ожидаявозвращения супруга и постоянно потягивая из бутылки без этикетки, гдеплескался самогон одного из ее сортов, что варился за свалкой, под старойзаброшенной водонапорной башней. Несмотря на то что любой из них был практическинепригоден даже для самого закаленного пропойцы, Джейн Ворона умудряласьиногда втулить поллитровку какому-нибудь из бродяг, что шатались по окраинамдолины, или продать пару бутылок вдрызг пьяному "экипажу" грузовикас тростниковых полей, полному кузову слишком окосевших мужиков, чтобы обращатьвнимание на такое крохотное препятствие на дороге пьющих, как, например,пригодность напитка к употреблению.
          +Как бы случайно вдова спрашивала каждого клиента: "Тыне видел сегодня Эккера Крука?", а человек начинал месить ножкой песочек,глядел в пол и тупо молчал, пока она срывала пробку с бутылки и ждала ответа."Нет, мэм, сегодня нет", -- отвечал каждый, протягивая дрожащиеруки. -- "Сегодня, мэм, нет". А забравшись обратно на грузовик,шумно стартовали в направлении Главной Дороги, корчась от смеха, хлебаябольшими глотками и давясь помоями вдовы.
          Джейн ждала возвращения мужа 12 лет, напиваясь дни напролетдо полного безумия.
          Внешность ее пропавшего партнера постепенно стала стиратьсяиз памяти и в конце концов превратилась в нечто неопределенное, в некуюабстракцию, которая словно саваном покрывала кучу ее дерьмовых видений.
          И, когда мул принес Эздраша -- без одного уха, в состоянии"острого делириум", в ручье запекшейся на животе и заднице мулакрови -- во двор к вдове, чудеса и мрак прошедшего десятилетия стали потихонькуобъединяться в единое целое. И вдова, будто чуя в ненарушенной ночной тишинезвон огромного золотого колокола, поняла, что ее мужчина нашелся.
          У мамы Крук было три самогонных аппарата. А вот напитки:Чистый Иисус, Яблочный Джек и Гуляш. Чистый Иисус, производимый ею из картофельнойшелухи, бродяги называли Ясным Громом, а тростниковые рабочие -- СлезамиЭккера. Мама Крук предпочитала название Чистый Иисус. Яблочный Джек длябродяг был просто Джеком, а для рабочих -- Вдовьими Сцулями, или ВдовьейВодой. Яблочный Джек был самым популярным, потому что его можно было питьпочти без опаски. В противоположность Чистому Иисусу Яблочный Джек замерзаетпри температуре ниже нуля. Гуляш бродяги называют в основном Гуляшом, хотянекоторые постарше путают его с другим названием и ошибочно зовут ВаренымИисусом. Тростниковые рабочие обзывают его Трупом, Сцулями, Помоями, СточнымиВодами или Говном; он готовится из любых отходов, способных забродить.Этот самогон часто бывает очень опасным и стоит дешевле остальных.

          VII

          Послушайте. Все это правда.
          Я сам могу засвидетельствовать подлинность.
          Это касается Папы.
          Верите ли, я провел много долгих тихих часов, ошеломленныйи посиневший от задержек дыхания, наблюдая за его прихотливыми упражнениями.
          Я хочу рассказать вам о Папе и его ловушках. Хотя нет.На самом деле хотелось бы попробовать объяснить то, что я видел за всеэти долгие годы шпионства и подсматривания, за годы, что чудовищами громоздятсянад стоячей водой Папиной пассивной покорности. Хочу объяснить то, чтомне открылось во время наблюдений, в результате которых я уверился, чтовсе его дела имели самые кровавые последствия. Хочу понять, и для этогообращаюсь к биографии Папы и его ловушек.
          Все ловушки Папы были полностью самодельными. Уже потомя понял, что они были прямым воплощением неукротимой, закрученной в пружинуненависти, которой Папа ненавидел весь свет.
          Он собирал со свалки металлический хлам -- куски кузовов,колпаки колес и бампера, сетку и стальные кронштейны, ржавые гвозди, банкииз-под краски, канистры, железные цилиндры, медные трубки, оловянные желоба,винты и гайки, старые чугунки, шайбы, плитки, втулки, цепи и гильзы --и большими плоскогубцами, ножницами по металлу, напильниками, кусачками,ножовками, огнем и ледяной водой, молотом и наковальней, молотками резали грел, гнул и клепал, придавая им жуткие формы; или пилил и строгал наострые иглы; сваривал и связывал жестяные зубья и кучи заточенных гвоздей,складывая из них тяжелые черные челюсти; плавил и отливал закаленную сталь,утяжеляя отливки кусками гусениц или набитыми камнями бамперами. Потомделал пружину, защелку, замок и собачку. Покрывал построенный снаряд целикомчерной смердючей смазкой, блестевшей на жестоких поцарапанных зубьях, раскрывалскользкую челюсть и пристраивал защелку так, что жирные клыки зевали вовсю пасть, с ухмылкой, с черной слюнявой смазкой, и молили о добыче.
          Затем Папа освобождал ловушку куском ручки от метлы иглядел, как черные челюсти размалывают дерево на мелкие кусочки.
          Ловушки не производились по единому стандарту. Ну, колиуж говорить о каком-то общем признаке, так это о том, что все они былибессмысленно жестоки и жутко гениальны. Даже маленькие, для крыс и скорпионов,выглядели куда как грозно.
          Характерным для всех было то, что их конструировали длязахватов и увечий, но не для убийства. Папе с мертвыми животными не былоникакого толку. Хваталки для ящурок из тонкой проволоки и булавочек, капканыдля диких котов из набитых гвоздями банок, здоровенные орудия пыток, такиемощные, что их зубья намертво впивались в кости диких зверей, которые бродилипо краям долины и выли, лаяли и хохотали по ночам. А еще обычные ловушки,кольца перекрученной проволоки с растолченным стеклом, кусок жести с вырезаннойв середине звездой, уложенный поперек рва. Или сложные системы с целымрядом задвижек, где срабатывали не только ужасные челюсти, но и выбрасывалисьсети или открывались люки над волчьими ямами, наполненными смесью кислот,крапивой или крысами.
          Каждое утро Папа нагружал мула таким количеством звякающихчерных машинок, какое только копытное могло вынести, и, заранее решив,где что расставлять, цокал языком -- "но, мул" -- и отправлялсяна обход.
          Расставленные ловушки плакали как дети.
          Когда они возвращались домой после проверки ловушек подпадающим за пригорок солнцем, мул непременно был нагружен шестью или семьюджутовыми мешками, часть которых крутилась и брыкалась, часть -- ворчалаи шипела. Папа привязывал мула к одному из поддерживающих старый негодныйбак для воды кольев и взбирался по трясущейся лестнице, перенося один задругим все мешки и опорожняя их внутрь бака с деревянной платформы на самомверху. Затем он проверял, надежно ли держится сетка, закрывающая бак, освобождалзадвижку и быстренько взбирался на высокий табурет на платформе. Папа гляделвнутрь бака.
          Словно сумасшедший император, он усаживался на краю своегодрожащего трона, в десятке метров над землей, и глядел на ржавую арену,потешаясь над побоищем, которое разыгрывалось у его ног.
          Наблюдатель, такой как я, мог увидеть его маленькие ладошки,стиснутые в кулаки, вбитые в волнистую стенку бака, набухшую на лбу жилуи быстрые глазки, будто червячки, шныряющие из стороны в сторону.

          VIII

          Ее звали Цоси Мо.
          Она стояла у входа в свою цыганскую повозку, довольнообшарпанную.
          Ей было двадцать шесть.
          На ней была вылинявшая нижняя юбка, она блестела, колыхаласьрозово и влажно, почти как мотылек, что приземлился на колене Эвхрида.
          Пальцы ног, толсто покрытые бесчисленным количеством слоевкрасного лака, были сильно сбиты. Тонкие белые руки беспомощно свисали,двигаясь отдельно от тела, когда она качалась на пятках.
          Открытая косметичка лежала у ее ног, на одной из ступенеклесенки прицепа. В ней, обернутые разноцветными облачками хлопка, стояличетыре маленьких флакончика с духами.
          Неподвижно лежащий Эвхрид тихо и глубоко втянул насыщенныйлавандой воздух, когда Цоси вынула хрустальную пробочку из одного пузырькаи сбрызнула лицо эссенцией. Протерла затылок желтым хлопковым клубочком.
          Кожа на ее плечах была безупречной, за исключением мест,куда она вгоняла иглы, желая потерять власть над своими птичьими косточкамии увериться, что руки свисают беспомощно, а райское тело тихо колышетсяпод дрожащей бархатной кожей. Тонкая юбка тесно обтягивала то, что в серединезавораживало.
          Спереди у нее было десять жемчужных пуговок. Две снизуи две сверху были расстегнуты. Краешек юбки трепетал от каждого дуновениялетнего ветра, а глубокое декольте открывало грудь.
          У нее были длинные светлые волосы, свободно распущенныесзади, придерживаемые несколькими цветными шпильками; веки двигались тяжело;с ленивых губ слетали слова какой-то наполовину забытой песенки:
          "Не испугаюсь темноты,
          Когда меня оставишь ты,
          Когда погаснет пламя..."
          На закате несколько отрывков доплыло до укрытия Эвхрида,который слушал ее песню, прерываемую короткими вздохами в ритм внезапногопокачивания.
          Она, легко направляя свое тело, сошла со ступенек и, прикрываяглаза рукой, поглядела вниз на дорогу. В клубах пыли пикап с ревом въезжална взгорье, направляясь в ее сторону. Эвхрид отклонился назад. Его сердцеекнуло.
          Цоси Мо повернулась на пятках и пошла назад к прицепу.
          Эвхрид наблюдал открытый вход, слушая нарастающий шуммотора.
          Появившись в дверях снова, Цоси стала раскачиваться какпрежде, только теперь немного увереннее, немного спокойнее, с пальцев напятки, с пяток на пальцы, а Эвхрид, завороженный ее красотой, заметил внимательнымоком наблюдателя, что сверху расстегнуты уже три пуговицы.
          Взглянул на ее уста. Испачканные толстым слоем краснойпомады.
          "Всегда будешь со мной..."
          Эвхрид выскользнул и вернулся к дороге, присев за пнем,когда пикап проехал мимо.

          IX

          Укулитане не любили болота.
          Верили, что, если их Бог разгневается, то затопит долину.
          В школе укулитанские старейшины вбивали в детские головы-- с неистовством, рожденным священной верой -- что болота -- это дьявольскоепятно на святой горе Сион и что там влачат свои дни все мыслимые демоныэтого мира. Дети боялись болот настолько, что редко отваживались переступитьсеверную черту города.
          Работники полей и сахарного завода не были столь предрассудительны,но все же говорили о болотах с определенной острасткой.
          Только раз Эвхрид видел этих отважных авантюристов входящимив топи. Тот факт, что обширные площади на подмоченном краю долины былинезаселены, и то, что противоположная, южная, сторона была переполненанародом, указывали, что рабочие и их семьи побаиваются, ну, по крайнеймере, с опаской глядят на топи.
          Бродяги, выброшенные из местечка и заселенных территорийи обреченные на шлынданье по околицам, скулили, слушая рассказы собратьевпро ночи, проведенные на болотах и про шатания во тьме и мраке. Судорожновливая в себя у костра чистую воду или что покрепче и плюя в огонь, посматриваличерез дьявольское пламя на огромные черные топи и, вздрагивая, снова припадалик бутылкам.
          Эвхриду было лет десять, когда он впервые почуял притяжениеболот.
          Я не смогу точно назвать время, когда я впервые вошелв топи. Не говоря уже о собственном возрасте или дне -- мол, вот в этотконкретный день моя нога отважилась ступить на болота. Нет, не смогу.
          Но мне кажется, будто меня всегда тянуло в это хмуроемрачное место, которого так пугаются обычные люди; там туман поднимаетсяс жирной земли и висит под сводами ветвей и виноградной паутиной как искусственноенебо, там тонкие деревца склоняются надо мной в религиозном поклоне, таммиллионы бесформенных теней сталкиваются и кружат, кружат между пнями ибревнами и сталкиваются: выполняющие тихие, скрытые маневры, выдаваемыетолько струйками пара из ноздрей. Тогда мне казалось -- мне, только-толькодесятилетнему, -- что я прожил здесь всю жизнь, что я всегда ходил по мокройнеустойчивой земле, вдыхал тяжелый воздух и притрагивался голыми рукамик бьющимся сердцам тысяч сгнивших пней, что на мою голову с рождения надеткокон черной паутины. И желание проскользнуть через подмокший заливнойлужок, что отделял болота от моей хаты, казалось мне совершенно естественным.Я не бежал вприпрыжку! О,нет, не бежал!
          В первые разы я углубился во влажную чащобу болот толькона пару десятков метров. Тяжелый воздух ошеломил и лишил меня силы; крометого, я испугался, что звук моих неровных шагов теряется и исчезает, заглатываемыйковром сгнившей листвы и мягкого мокрого дерева.
          Паутина клеилась к моей коже липким саваном.
          Болотные жабы, здоровые как кулаки, надувались и скрежеталиво мраке. Воздух висел на мне словно сброшенная шкура. Кружилась голова,а в ботинках хлюпало.
          Но я все равно раз за разом возвращался в это запретноеместо и все глубже забирался в его теплое мокрое сердце.
          И по мере того, как топи становились моим санктуариеми моей игрушкой, там стал появляться ангел.
          Сначала это было сказанное шепотом слово. Потом трепетаниемвоздуха над головой. Через несколько дней прозвучало мое имя -- странно,неузнаваемо, -- хотя никто никогда не обращался ко мне по имени. Вследрасплывчатое существо, возносясь между деревьями, легко растворило туман.
          Потом показались крыло и парящее серебристое перо -- почуть-чуть, по кусочку. А я сидел на осклизлом пне на маленькой полянке,наркотик-воздух превращал мое тело в кисель, голова в ладонях, глаза усталыеи больные. И увидел, что воздух колышется, словно его двигает мягкое опахало,и поднял голову. Вихрь был холодным и невыносимо приятным.
          Только на минутку -- слишком короткую -- из-за добрыхи страшных теней выплыла она, ведьма моего сердца.
          Возвышалась передо мной, купаясь в кобальтовых лучах.Трепет ее крыльев переполнял мои легкие и поднимал в воздух гнезда и хрупкиескорлупки, паутину и блестящие крылышки, скелетики, черепки и косточки.Мой мираж заговорил со мной сладким голосом! Она сказала: "Люблю тебя,Эвхрид. Не бойся. Я -- твой хранитель".
          Сидя на скользком пне на маленькой полянке, я снова спряталлицо в ладонях. Усталость, боль, отупение.
          Когда через некоторое время я поднял глаза, полянка ужевыглядела нормально, мрачно и понуро -- что-то, похожее на пикирующий,планирующий нож, летело к моему сердцу. Серебристое перо пробило тканьмоей мокрой рубахи.

          ПЕРВАЯ КНИГА. ДОЖДЬ

          I

          Было время жатвы 1941 года; в небе висело надоевшее солнце,и вокруг меня, обнимая теплом, толокся напряженный воздух. Я ворочалсяв нем, как на банной полке, наши ленивые летние движения сливались в одно.
          Сидя на ступенях крыльца, опираясь локтями на колени,а подбородком на ладони, я позволял векам лениться, а жара действовалана меня как наркотик.
          Я послал губами струйку слюны между скрипучими доскамикрыльца и глядел, как пенистая жемчужина стекает в пыль и ползет по земле,собирая на поверхности красивую рыжую пленку и оставляя за собой тонкуюбороздку.
          Ржавая капля загородила дорогу большому муравью, который,слегка повоевав с препятствием и не преодолев его, совершил гневный круги побежал другой дорогой, дико двигая усиками. На хребте он тащил хлебнуюкорку. Покачиваясь под тяжестью, трудяга-муравей влез на муравейник и ещене успел исчезнуть в глубине, а я уже увидел другого, тоже с кусочком хлебаи так же яростно взбирающегося на склон родного дома. С растущим беспокойствомя следил, как он скрывается в тени нижней ступеньки, направляясь к муравейникуи молотя воздух своими антеннками. Этот второй муравей был так же спазматическивозбужден, как и его братец.
          Я зевнул, потер лицо и снова посмотрел. Мои глаза былипривычны к природному камуфляжу этих созданий цвета красной земли, по которойони бегали, выдаваемые только светлыми точками своих грузов. Я увидел,что горячая пыль просто роится от муравьев, лихорадочно несущих крошкихлеба, спешащих ко входу в муравейник и исчезающих в коридорах родимогогнезда. Воздух дрожал от их шевелящихся радаров.
          Я знаю муравьев. Знаю хорошо. Настолько хорошо, чтобыпонять, что-то действительно не в порядке: много лет изучая их поведение,я никогда не видел, чтобы они собирали запасы так рано летом, никогда!
          В надежде, что мои шаги пощадят моих мудрых и трудолюбивыхдрузей, я перескочил муравейник и выбежал на подворье. Посмотрел в сторонувекового засохшего дерева, что стояло на краю шумливой рощи со вознесеннымик небу двумя сучьями.
          По неподвижной фигуре этого вычного трупа скакали двегрязные вороны, нога за ногу, туда-сюда по суку, и, словно пара монахов-проповедников,каркали, стучали клювами и поднимались в воздух, простирая крылья, чтобычерез миг упасть вновь и опять прыгать и кричать на опушке рощи. Как имуравьи, чертовы птицы казались обеспокоенными, нервничали и митусилисьмежду ветвями прогнившего висельного дерева. Я видел, как в конце концовони подорвались и, выплевывая грубые каркающие ругательства, закружилинад долиной, исчезая за западным нагорьем.
          Воздух стал почти осязаемым и красным; он накрыл долинуплотной подушкой, электрические разряды трещали в моей голове сотнями рвущихсялистов бумаги. Он будто сочился, -- это воздух, -- сочился в мои легкие,густой как суп и наполненный злобой. Я видел его, видел, как он заливаеткаждую скалу и расщелину, каждую возвышенность и пик, каждый хребет, каждыйров, каждый пригорок и низину, все тополиные аллеи, грязные дороги, оплетенныеубийцей-виноградом пни, каждую освещенную выпуклость и каждую притемненнуювогнутость, долину, изгородь, поле, сад, яр, поляну, дерево-виселицу, дажесамо болото -- эту жуткую топь. В этом окровавленном воздухе мне угадывалисьнаиужаснейшие прогнозы, слышались мрачные ритмы его гибельных вихрей, черныйшепот заклятий, шум дыхания, сперва отдаленно и несмело, затем все ближе,ближе, до дрожания земли, до его ломового напора! Я чувствовал эту особеннуюзлобу -- близкую, урчащую -- и все больше и больше густеющий в ее ожиданиивоздух.
          Странный крик Мула настиг меня за изгородью. Он слилсясо все более сильным гулом ветра, который нарастал с каждой дрожащей минутой.И воздух, и животное ошалели.
          Держась за стену, я побежал за хату. С обычной подозрительностьюосторожно бросил взгляд за угол -- на случай, если бы Папа лупил Мула,"чтобы, ... его мать, слушался, б...". Не-а, не лупит.
          Мула что-то напугало. Это точно: я никогда не видел, чтобыон так орал, рычал, метался и подкидывал зад к небу, пытаясь оборвать вделаннуюв столб цепь. Он поминутно бил несчастным копытом в черную от сажи сковороду,которая звенела на спущенном с крыши проволочном крюке.
          Небо, как и мой скальп, сморщилось. Оно стало огромной,растянутой, как снятая шкура, перепонкой, крышей над долиной, печатью наконверте, куда засунули вдребезги разбитый солнечный свет. Небо покрылосьсеткой набухших красных вен, гудящих от переполняющей крови.
          Сковорода в последний раз громко запротестовала и взвиласьс крюка в воздух, крутясь как уж. Она приземлилась у моих ног. Ее длиннаяизогнутая ручка описала в пыли идеальный круг, будто ограждая свою территорию.Темная поверхность пялилась на меня.
          Внезапно Мул замер и смолк, словно окаменел. Тучи краснойпыли стекали с животного, спадая занавесом и оседали на земле. Мы гляделидруг на друга. Мул выглядел как монумент, отлитый из олова и окутанныйспадающей красной пелериной. Он был поражен; выражение крайнего удивленияпроступало на его физиономии. Губы разошлись, обнажая крупные желтые зубы.Капала пена. Его вытаращенные глаза походили на пару яиц, которые наполовинувылезли из куриной задницы. Он неотрывно смотрел на это за моей спиной.
          Шум стих. Дрожь пропала. Не было слышно ни единого звука,словно вся долина задержала дыхание при виде ширящейся тени.
          Мама и Папа приклеились к крыльцу, онемевшие, с глазамикак стрелки компаса -- ровнехонько на юг. В беспомощно опущенной маминойруке висела бутылка; вид этого отрезвил Маму. Папа рядом просто остолбенел.Они оба были связаны сейчас узами куда более сильными, чем брачные: --их сковало общее чувство удивления. Парализованные страхом, они стояликак два грязных соляных столба.
          Знаете, даже если бы над моим горбом висел топор, я нечувствовал бы такой опасности, как сейчас. И если бы я входил в логовольва или мой череп находился между молотом и стальной наковальней, я небыл бы так поражен, как в ту минуту, когда за моей спиной было это -- неуклонноприближающееся, обдающее холодом чудовище.
          Я знал, что такое страх, но в тот день, в первый деньлета 1941 года я -- честно говорю, верьте мне -- был х... знает как напуган.Я, немой ребенок, обсирался со страху. Трясся. Дрожал. Колотился.
          Я не мог посмотреть на это. Не помню теперь каким образом,но, даже со вбитым в землю взглядом, я точно знал природу того, что вырасталоза моими плечами. И знал, каждой косточкой чуял, что эта медленно приближающаясямерзость является частью того, что только Он знает, частью Его конкретногоплана, ведущего нас дорогами, которых мы часто и не понимаем даже. И, опустивглаза, я наблюдал, как моя сутулая тень растворяется в предательском мраке,который опускается на всех нас, разливаясь по долине темной ледяной лавой.
          И тишина уже больше не могла задерживать дыхание.
          Снизу, от моих ног раздался тихий, но очень знакомый звук.Три капли с равными промежутками -- эти ровные "тук-тук-тук"были пророчеством, как я понял потом -- легли на самую середину сковороды,вламываясь на ее территорию со звуком чем-то средним между свистом и хлюпаньем.Четкий ритм, торжественный и однообразный. Это гармоничное трио холодныхметаллических ударов прервало набрякшую тишину: будто свежий ночной воздухпринес звон далеких колоколов. И мне показалось, что эта тройка слез --совсем как три коротких стука дирижерской палочкой или три отрывистые командыперед расстрелом -- спустили катаклизм с цепи.
          Загремело. Загремело. Небо разорвалось и выблевало свойбалласт в таз долины. С гнилой вонючей неотвратимостью дождь обрушилсяна землю -- струями помоев и волнами отбросов, поганой, отравленной водой,словно всю желчь выкачали из подвалов Ада, а потом вырыгнули черным бешенымпотоком на халупу и тростник. В секунду я промок до нитки. Не успел дажеподумать об убежище, не успел поднять голову. Смотрел, как охряная пыльпревращается в коросту, а потом в болото, расплывающееся вокруг моих ботинок.Позволил воде хлестать мою шею и голые плечи -- искать укромное место значилотратить время, а в хату путь мне был заказан: пришлось бы выносить очередноймамин террор. Дело в том, что Мама, стоя на крыльце, начала грозить небутолстым кулаком и ударилась в короткую, но бурную с ним дискуссию. Последняябыла прервана, когда проржавевший сток на крыше перевернулся под внезапнойтяжестью над маминой головой и высцал варево из листьев и крысиного говнана ее трясущиеся цыцки.
          Короче, я просто остался под дождем. От секущей воды и,пожалуй, немного от холода моя кожа покрылась сыпью.
          За шумом, свистом, за ворчанием ангелов небесных я услышалМула, выдавливающего из себя сначала хриплое "ииииииииии", азатем громкое и долгое "аааааааааа". Я поднял голову и посмотрелна Мула, а Мул, кажется, смотрел прямо на меня. И мы стояли так бесконечнуюмокрую минуту, обдумывая наши безнадежные судьбы: мула и немого, немогои мула.
          Наконец Мул посмотрел на меня с издевкой, как бы говоря:"Кто, кроме законченного осла, будет стоять в струях дождя, когдаи справа и слева у него есть укрытия и когда он не опутан и не сидит нацепи?"
          Вслед за тем он затряс головой, скривил губы и ощерилсяна меня кривыми зубами.
          Потом опустил взгляд и вздохнул, угнетенный ярмом своегоживотного существования, покорно перенося ливень.
          Цепь Мула забренчала. Я почувствовал жгучий стыд.
          "Кто же, кроме законченного осла?", спросилсам себя и, по правде говоря, не смог ответить.
          Я швырнул сковороду в воздух и смотрел, как она крутитсяи падает в залитый сток, чтобы через миг оказаться на поверхности водыи крутясь поплыть. Плот-путешественник, безногий бродяга с вытянутой просящейрукой, поехал в низину, к делянке тростника, уже уничтоженной ливнем. Яеще видел, как там, у подножия висельного дерева, на краю поваленного тростникасковорода сделала последний широкий круг на поверхности темной топи и исчезла.Да, это был только один пьяный, неуверенный круг, после чего беднягу вызвалина дно. Его одинокая нищенская рука все просила, все тянулась к безжалостномуливню -- отчаянная, тонущая жалоба эхом прозвучала в похожем на каменныйжест похожем на каменное висельного дерева.
          *Тонкий интеллектуальный негодяй, Ник Кейв даже в заглавиисвоей книги не смог удержаться от изрядной дозы ехидной двусмысленности.В оригинале книга называется "And the Ass Saw the Angel", чтовполне соответствует буквальному переводу. Однако слово "ass"гораздо чаще употребляется в значении "жопа"...
          Религиозное толкование. Далее в этой главе повествуетсяо раскаянии Валаама и его покорности воле Божьей. Урок, преподанный Валаамучерез его безязыкую скотину, оказывается настолько действенным, что Валаам,вызванный хулить израильтян, принимается прославлять народ иудейский. Этоли не знак могущества Господа, наставляющего заблудших, свернувших с путидетей своих на путь истинный?
          Эстетико-литературное (панковско-переводческое) толкование.Возьмите для примера эпиграф книги -- длинную библейскую цитату. Заменитеслово "ослица" на сами знаете что... Ведь у нас (точнее, у Кейва)получается весь спектр морально-половых извращений! И палкой по ней бьют,и ногу хозяйскую ею к стене прижимают, царапают, и даже ангела она видит!Садизм, мазохизм, вуайеризм и еще черт-те что! Плюс издевательство надживотными плюс раздражение человека, который неизвестно почему не можетпопасть, куда ему нужно, плюс "глюки" из серии "выглядитангелом и говорит человеческим голосом". И до чего же сладки эти плодыгреха...

Литературный перевод и комментарий Макса ИВАШИНА

Статья взята с сайта Музыкальной газеты